ivan

Когда-то давно мы с парнями каждый вечер проводили в некотором клубе, ныне несуществующем (как все почти хорошее). Нас там узнавали и привечали, а одного из членов компании даже перестали пускать: перебрав, он однажды украл со стены какой-то древний кожаный ремень, висевший там для украшения, и, догола раздевшись, бегал по саду вокруг клуба оного, стегал себя и кричал:

- Садо-мазо!

Было хоть и неэротично, но смешно. Однако не об этом речь.

Как-то раз наш добрый друг, Илья Игоревич Г., весельчак и прожигатель жизни, ворвался в клуб, и за столик усевшись, крикнул:
- Рюмку кальвадосу!

Посмотрела на него официантка печально, и сказала:

- Не выебывайтесь, Илюша. Пейте водку.

Так вот, мне кажется, что-то такое сейчас пытается сказать своим гражданам Российская Федерация. Просто слов подходящих не находит.

Один серьезный человек сказал сегодня:
- Эк вас в интернете честят.
- Это где?
- Ну, все пишут: "Вместо того, чтобы делать революцию, пил виски с Громовым". Про вас же?
Пришлось проявить скромность, дать ссылку на "Нью таймс", и объяснить, что виски мы, конечно, с Громовым пьем регулярно, но Громов мой, мудрец брадатый, - это совсем другой Громов. И виски у нас наверняка дешевле. 

И уж мы-то с ним точно никому революцию делать не обещали. Мы любим смотреть.

Жизнь вдавливает в сон, и он, к несчастью, не без сновидений.

Вчера с очередной порции новых книжек посдирал целлофан. Кот Мух, счастливый, уселся в кучу обрывков и начал целлофан жевать. Он вообще питает страсть к этому малосъедобному продукту.
Такое вот недолгое кошачье счастье.

Про котов почему-то сегодня вспомнилось. В школьные годы, уже в 11, что ли, классе, нас посылали в колхоз. И мне товарищи поручили добыть и сохранить до выезда на пикничок бутылку водки. Добыть ее в конце восьмидесятых было не сложно - просто идешь на вокзал к таксистам, платишь 25, кажется, рублей, и волшебный настой у тебя.
Но вот дома... Родители же. Протащил как-то под полой, зашел к себе в комнату. На тумбочке - куча белья. Мама гладить, что ли, собиралась. Сунул в недра. До утра, думаю, доживет, а там разберемся.
Утром проснулся - половина белья на полу, в образовавшемся гнезде - тогдашний мой кот с вычурной кличкой Нерон, довольный жизнью, а бутылка моя - на самом видном месте и без прикрытия. Хорошо, никто из родителей не успел зайти ко мне, чтобы разбудить.
Высказал Нерону все, что думал о нем на тот момент, конечно.
Кстати, он был большой, серый и слабоумный. Походил, то есть, на Муха.

А теперь вот и я водки не пью, и Нерон давным давно умер.

А еще там виски в буфете не было. И это, конечно, сильно повлияло на мое отношение к происходящему.

Год проходит за годом, мимо идут туристы и юные пионеры, рты глуповато раскрыты, в глазах ничего, кроме тусклого света, отраженного света ламп. А он все лежит в хрустальном гробу, прищурившись, ждет, - может этот – тот? Нет, снова не тот.
Но однажды, - он верит, - по Красной площади, скорее ночью, чем днем, пронесется всадник, распугав караул, у самого входа спрыгнет легко, войдет, и откинув крышку хрустального гроба, нежно возьмет в свои крепкие руки его легкую, пустую, лишенную мозга голову, и поцелует в синие губы.
И снова забьется сердце, несмотря даже на то, что сердце много лет назад достал из груди Збарский, лишенный жалости. И его, наверное, съели, потому что в России тогда было голодно, очень голодно.
Но теперь оно все равно забьется. Даже до поцелуя, раньше. Когда он услышит, как стучат копыта, еще на Тверской.
Всадник скажет: Вставай, Володя, к черту Россию, поедем куда-нибудь, где теплее, где нет Мавзолея, но есть в изобилии вкусное пиво, оденемся в черную кожу, как эти твои комиссары, наденем фуражки.
И будем кружится под музыку. Думаю, «Квин» тебе непременно понравится.
Эта твоя Апассионата – такая все-таки дрянь.

Бумажная "Соль" - первый и второй номера - продается отныне в "Фаланстерах", аутентичном и том, который на Винзаводе. Третий скоро будет.

Я хотел бы снова научиться пить водку.
Снова - потому что курса до четвертого у меня были сносные отношения с этим напитком. То есть, она мне - на самом-то деле - никогда особенно не нравилась. Водка невкусная. В этом какая-то тайна, одна из ключевых в русской жизни тайн: главный напиток народа, фирменный знак, иероглиф, по которому наши полчища опознают трепещущие иностранцы, как по звездам на касках, - он не вкусный. В этом, наверное, какие-то намеки на характер взаимоотношений русских с окружающей действительностью, но я сейчас не о русских, я о себе.
Ну, так вот, я мог ее пить. А потом как-то раз упился почти до потери пульса. До попадания в реанимацию. Не важно, почему, там была, конечно же, любовь, полунесчастная, ну и.
Ну и с тех пор - как отрезало. Меня воротит уже от запаха. Друзья - люди старой закалки, не без презрения относящиеся к иноземному пойлу, потреблением которого я компенсирую отрыв от корней, издеваются. Я упускаю что-то в общении, мы на разных волнах, их море - прозрачней. Я переживаю.
Но не могу. И вот уже скоро 15 лет мы с ней в разлуке.
Мне нравится играть в самодисциплину, особенно если в дело удается вмешать математику. Ну, например, когда-то давно я решил, что обязательно буду читать не менее 50 страниц в день. С тех пор правила придерживаюсь. Больше могу прочесть и частенько злоупотребляю, меньше - никогда. Что-то подобное - с привычкой махать гантелями.
И вот, значит, водка. Я подумал как-то: я же могу, например, за обедом выпивать пятьдесят граммов. В принципе, я никогда не употребляю спиртного вне контекста дружеской вечеринки, но это ж тренировка, чистый спорт с разбавленным спиртом. Буду хлопать по рюмочке - и снова втянусь.
Куда там. Первая же попытка окончилась трагически. То есть ничем. Я смочил губы и осознал, что нет. Никогда. Я не смогу.

И вот сейчас, пробираясь среди сугрубов по полумертвому городу, где всегда темно, я опять подумал о водке. Тяжело здесь без водки. Никак здесь без водки. Жалко, что я не могу ее пить.

Впрочем, поскольку я вообще не употребляю алкоголя уже очень давно, мечта моя недостижима вдвойне.

- Скучно-то как, господи, - зевнул премьер.
Сечин поднял тяжелую голову. Над белой простыней – распаренная красная морда.
- Ну, хочешь, телок закажем. Каких-нибудь.
- Мне мурену обещали привезти, не везут.
- Что это – мурена?
- Я хрен знает, вроде рыба. Во всяком случае, мурены у меня еще не было. Хоть какое-то развлечение. Вроде она током бьется. Бодрит.
- Ну, давай опять поспорим на что-нибудь.
- На что?
- Спорим, ну, например, - Сечин задумался. Взгляд его упал на газету, укрывавшую стол. Из-под остатков воблы на Игоря Ивановича смотрел мэр Москвы, и улыбался как-то чрезмерно добро.
- Спорим, Димону твоему слабо Лужкова снять.
- Димон у меня пацан, - обиделся Путин. – Головастый. У него какой-то твитырь есть, он им губернаторов пугает. Типа из Америки привез. Какой-то Жопс подарил. Одни пидарасы в Америке этой, такую страну просрали.
- На ящик пива. Три недели сроку, - завелся Сечин.
- «Балтики»?
- Давай смешное какое-нибудь выберем. Хуй знает, что люди пьют. Мы ж должны быть ближе к народу.
Сечин нащупал пульт, включил телевизор. Замелькали какие-то рыла в телеэкране. О. Рекламный блок.
- Вот, «Сокол».
- Чего-то страшновато. Тот раз "Клинское" выпало, моча же.
- Мурену не страшно ему, а тут страшно.
- Уболтал, черт языкастый, - ответил премьер и сам засмеялся удачной шутке. Он свистнул, махнул рукой возле уха, в характерном жесте оттопырив большой и мизинец. Референт с телефоном примчался молниеносно.
- Димон, не спишь? Есть для тебя партийное задание.
Собеседник так завизжал «Что? Правда, можно?», что услышал даже Сечин. Хотя громкую связь премьер не включал. Просто не умел.

***

27 сентября под вечер Большая Дмитровка внезапно опустела. У ларька, непонятно как уцелевшего среди бутиков, затормозили два черных «Хаммера». Два ряда автоматчиков перегородили улицу. Подъехал «Мерседес».
Залина, хоть и сидела в ларьке четвертый год, ни разу еще ничего подобного не видела. Ей стало страшно. Невысокий человек подошел, стукнул в окошко. Она открыла, всмотрелась, и почувствовала, как намокли вдруг тренировочные штаны под халатом.
Премьер был грустен.
- У вас пиво есть? Такое вот. Как его.
Премьер достал из кармана скомканную бумажку, развернул.
- «Сокол».
- Е…Е… да.
- Вот, выбери, я хрен знает, какие тут наши, какие не наши. – Премьер протянул в окошко комок разноцветных купюр. – Двадцать бутылок нужно.
Залина выдохнула, и вытащила из стопки пятьсот евро.

Снился мне сегодня странный сон.
Будто бы мне – лет четырнадцать, и снова на мне – невероятные вьетнамские джинсы с рынка (цветными нитками вышиты названия несуществующих в природе брендов, причем сразу нескольких) и смешная рубашка.
И мы с приятелями бродим, как тогда бродили, по неопределимому, но явно провинциальному городу (я их столько повидал с тех пор, как мне было четырнадцать, что все в голове давно уже слиплись в единую, извиняюсь, Россию), кажется, даже, пьем пиво.
Только во сне я могу выпить пива.
И тут Макс говорит:
- А вы в курсе, что Цой на самом деле жив? Он инвалид, в этом вот доме живет. Хотите, зайдем к нему.
Тычет пальцем в кирпичную девятиэтажку бледно-желтого цвета.
- Пойдем, конечно.
- Надо ему подарков купить, он осьминогов любит. И пиво.
Мы уже с пакетами, в подъезде дома, курим.
- Вот его квартира, - говорит Макс.
Жмемся, боязно. Из пластиковых пакетов выползают черные мультипликационные осьминоги, сучат нелепо щупальцами. Ловим, засовываем обратно.
Я бросаю сигарету, решаюсь, звоню.
На пороге необъятная восточная женщина.
- Вы что ли к Вите? Осьминогов принесли?
Внутри пахнет острым и много дверей.
Какая-то девица выкатывает инвалидное кресло. В нем – обрюзгший, однако вполне узнаваемый Цой. В сальном халате, бордовом, на голове – непростая прическа, как у мастеров рукопашного боя из фильмов про азиатскую древность.
Мычит, сучит нелепо руками. Кто-то из наших протягивает осьминога.
Давит, чавкает, поглощает. Копошатся вместе.

Проснувшись, подумал, что ведь Цой, возможно, жив. И все оно как-то так. Просто я староват, но другие мальчики наверняка относят ему октопусов.

прекрасный ресторан "Болоньезе", в котором мы частенько надираемся, объявил конкурс стихотворений о пользе и вреде алкоголизма для жизни. И призом - бутылку виски.
http://serjant-tom.livejournal.com/42653.html

Мог ли я пройти мимо? Я не мог. И породил следующий, довольно, извините, длинный опус.

Короткая поэма, пропагандирующая пьянство

1.
В пьянстве вообще приятного мало.
Утро. Безрадостная картина:
Руки дрожат, и рожа белее мела,
Или – чтобы поняли в Москве – кокаина.

Небо кажется клетчатым
(Так, бывает, томат,
Взглянув на бутылку с кетчупом,
Понимает: там ад).

Разум кланяется, убывает,
Прощается, да, и не особенно нежно.
Но задумайтесь: раз шестнадцать порций не убивают,
Значит, это для чего-нибудь нужно.

Хочется все забыть, куда-нибудь лечь,
Короче – прочь, нажрался уже, как скот.
Но вот я вот слышал – в аду есть специальная печь
Для тех, кто не допивает скотч.

Короче, пьянству, конечно, бой, от пьянства, конечно, вред.
В этом сойдутся и глянцевый педераст, и щекастый единоросс.
Но вот я вот слышал – от человека, который вообще никогда не врет,
Как виски конкретно спас его один раз.

2.
Терпит бумага, жмется к строке строка,
Строки ласкают друг друга и теплится в них истома.
Хороший рассказ начинается издалека.
Этот рассказ - из подвалов Белого дома.

Дом не простой. В подвалах полно каких-то останков.
Обходи его стороной – там творится всякая жуть.
Говорят, когда был порядок, при Ельцине, в дом регулярно стреляли из танков,
Чтобы хоть как-то его обитателей удержать.

Говорят, там, у самого дна, где тьма,
Нефтяные реки и лифт до ада, -
Ну, неприятно, в общем, весьма, -
Пристанище тайное людоеда.
( Collapse )