ivan

Когда-то давно мы с парнями каждый вечер проводили в некотором клубе, ныне несуществующем (как все почти хорошее). Нас там узнавали и привечали, а одного из членов компании даже перестали пускать: перебрав, он однажды украл со стены какой-то древний кожаный ремень, висевший там для украшения, и, догола раздевшись, бегал по саду вокруг клуба оного, стегал себя и кричал:

- Садо-мазо!

Было хоть и неэротично, но смешно. Однако не об этом речь.

Как-то раз наш добрый друг, Илья Игоревич Г., весельчак и прожигатель жизни, ворвался в клуб, и за столик усевшись, крикнул:
- Рюмку кальвадосу!

Посмотрела на него официантка печально, и сказала:

- Не выебывайтесь, Илюша. Пейте водку.

Так вот, мне кажется, что-то такое сейчас пытается сказать своим гражданам Российская Федерация. Просто слов подходящих не находит.

Год проходит за годом, мимо идут туристы и юные пионеры, рты глуповато раскрыты, в глазах ничего, кроме тусклого света, отраженного света ламп. А он все лежит в хрустальном гробу, прищурившись, ждет, - может этот – тот? Нет, снова не тот.
Но однажды, - он верит, - по Красной площади, скорее ночью, чем днем, пронесется всадник, распугав караул, у самого входа спрыгнет легко, войдет, и откинув крышку хрустального гроба, нежно возьмет в свои крепкие руки его легкую, пустую, лишенную мозга голову, и поцелует в синие губы.
И снова забьется сердце, несмотря даже на то, что сердце много лет назад достал из груди Збарский, лишенный жалости. И его, наверное, съели, потому что в России тогда было голодно, очень голодно.
Но теперь оно все равно забьется. Даже до поцелуя, раньше. Когда он услышит, как стучат копыта, еще на Тверской.
Всадник скажет: Вставай, Володя, к черту Россию, поедем куда-нибудь, где теплее, где нет Мавзолея, но есть в изобилии вкусное пиво, оденемся в черную кожу, как эти твои комиссары, наденем фуражки.
И будем кружится под музыку. Думаю, «Квин» тебе непременно понравится.
Эта твоя Апассионата – такая все-таки дрянь.

Бумажная "Соль" - первый и второй номера - продается отныне в "Фаланстерах", аутентичном и том, который на Винзаводе. Третий скоро будет.

Я хотел бы снова научиться пить водку.
Снова - потому что курса до четвертого у меня были сносные отношения с этим напитком. То есть, она мне - на самом-то деле - никогда особенно не нравилась. Водка невкусная. В этом какая-то тайна, одна из ключевых в русской жизни тайн: главный напиток народа, фирменный знак, иероглиф, по которому наши полчища опознают трепещущие иностранцы, как по звездам на касках, - он не вкусный. В этом, наверное, какие-то намеки на характер взаимоотношений русских с окружающей действительностью, но я сейчас не о русских, я о себе.
Ну, так вот, я мог ее пить. А потом как-то раз упился почти до потери пульса. До попадания в реанимацию. Не важно, почему, там была, конечно же, любовь, полунесчастная, ну и.
Ну и с тех пор - как отрезало. Меня воротит уже от запаха. Друзья - люди старой закалки, не без презрения относящиеся к иноземному пойлу, потреблением которого я компенсирую отрыв от корней, издеваются. Я упускаю что-то в общении, мы на разных волнах, их море - прозрачней. Я переживаю.
Но не могу. И вот уже скоро 15 лет мы с ней в разлуке.
Мне нравится играть в самодисциплину, особенно если в дело удается вмешать математику. Ну, например, когда-то давно я решил, что обязательно буду читать не менее 50 страниц в день. С тех пор правила придерживаюсь. Больше могу прочесть и частенько злоупотребляю, меньше - никогда. Что-то подобное - с привычкой махать гантелями.
И вот, значит, водка. Я подумал как-то: я же могу, например, за обедом выпивать пятьдесят граммов. В принципе, я никогда не употребляю спиртного вне контекста дружеской вечеринки, но это ж тренировка, чистый спорт с разбавленным спиртом. Буду хлопать по рюмочке - и снова втянусь.
Куда там. Первая же попытка окончилась трагически. То есть ничем. Я смочил губы и осознал, что нет. Никогда. Я не смогу.

И вот сейчас, пробираясь среди сугрубов по полумертвому городу, где всегда темно, я опять подумал о водке. Тяжело здесь без водки. Никак здесь без водки. Жалко, что я не могу ее пить.

Впрочем, поскольку я вообще не употребляю алкоголя уже очень давно, мечта моя недостижима вдвойне.

- Скучно-то как, господи, - зевнул премьер.
Сечин поднял тяжелую голову. Над белой простыней – распаренная красная морда.
- Ну, хочешь, телок закажем. Каких-нибудь.
- Мне мурену обещали привезти, не везут.
- Что это – мурена?
- Я хрен знает, вроде рыба. Во всяком случае, мурены у меня еще не было. Хоть какое-то развлечение. Вроде она током бьется. Бодрит.
- Ну, давай опять поспорим на что-нибудь.
- На что?
- Спорим, ну, например, - Сечин задумался. Взгляд его упал на газету, укрывавшую стол. Из-под остатков воблы на Игоря Ивановича смотрел мэр Москвы, и улыбался как-то чрезмерно добро.
- Спорим, Димону твоему слабо Лужкова снять.
- Димон у меня пацан, - обиделся Путин. – Головастый. У него какой-то твитырь есть, он им губернаторов пугает. Типа из Америки привез. Какой-то Жопс подарил. Одни пидарасы в Америке этой, такую страну просрали.
- На ящик пива. Три недели сроку, - завелся Сечин.
- «Балтики»?
- Давай смешное какое-нибудь выберем. Хуй знает, что люди пьют. Мы ж должны быть ближе к народу.
Сечин нащупал пульт, включил телевизор. Замелькали какие-то рыла в телеэкране. О. Рекламный блок.
- Вот, «Сокол».
- Чего-то страшновато. Тот раз "Клинское" выпало, моча же.
- Мурену не страшно ему, а тут страшно.
- Уболтал, черт языкастый, - ответил премьер и сам засмеялся удачной шутке. Он свистнул, махнул рукой возле уха, в характерном жесте оттопырив большой и мизинец. Референт с телефоном примчался молниеносно.
- Димон, не спишь? Есть для тебя партийное задание.
Собеседник так завизжал «Что? Правда, можно?», что услышал даже Сечин. Хотя громкую связь премьер не включал. Просто не умел.

***

27 сентября под вечер Большая Дмитровка внезапно опустела. У ларька, непонятно как уцелевшего среди бутиков, затормозили два черных «Хаммера». Два ряда автоматчиков перегородили улицу. Подъехал «Мерседес».
Залина, хоть и сидела в ларьке четвертый год, ни разу еще ничего подобного не видела. Ей стало страшно. Невысокий человек подошел, стукнул в окошко. Она открыла, всмотрелась, и почувствовала, как намокли вдруг тренировочные штаны под халатом.
Премьер был грустен.
- У вас пиво есть? Такое вот. Как его.
Премьер достал из кармана скомканную бумажку, развернул.
- «Сокол».
- Е…Е… да.
- Вот, выбери, я хрен знает, какие тут наши, какие не наши. – Премьер протянул в окошко комок разноцветных купюр. – Двадцать бутылок нужно.
Залина выдохнула, и вытащила из стопки пятьсот евро.

Снился мне сегодня странный сон.
Будто бы мне – лет четырнадцать, и снова на мне – невероятные вьетнамские джинсы с рынка (цветными нитками вышиты названия несуществующих в природе брендов, причем сразу нескольких) и смешная рубашка.
И мы с приятелями бродим, как тогда бродили, по неопределимому, но явно провинциальному городу (я их столько повидал с тех пор, как мне было четырнадцать, что все в голове давно уже слиплись в единую, извиняюсь, Россию), кажется, даже, пьем пиво.
Только во сне я могу выпить пива.
И тут Макс говорит:
- А вы в курсе, что Цой на самом деле жив? Он инвалид, в этом вот доме живет. Хотите, зайдем к нему.
Тычет пальцем в кирпичную девятиэтажку бледно-желтого цвета.
- Пойдем, конечно.
- Надо ему подарков купить, он осьминогов любит. И пиво.
Мы уже с пакетами, в подъезде дома, курим.
- Вот его квартира, - говорит Макс.
Жмемся, боязно. Из пластиковых пакетов выползают черные мультипликационные осьминоги, сучат нелепо щупальцами. Ловим, засовываем обратно.
Я бросаю сигарету, решаюсь, звоню.
На пороге необъятная восточная женщина.
- Вы что ли к Вите? Осьминогов принесли?
Внутри пахнет острым и много дверей.
Какая-то девица выкатывает инвалидное кресло. В нем – обрюзгший, однако вполне узнаваемый Цой. В сальном халате, бордовом, на голове – непростая прическа, как у мастеров рукопашного боя из фильмов про азиатскую древность.
Мычит, сучит нелепо руками. Кто-то из наших протягивает осьминога.
Давит, чавкает, поглощает. Копошатся вместе.

Проснувшись, подумал, что ведь Цой, возможно, жив. И все оно как-то так. Просто я староват, но другие мальчики наверняка относят ему октопусов.

прекрасный ресторан "Болоньезе", в котором мы частенько надираемся, объявил конкурс стихотворений о пользе и вреде алкоголизма для жизни. И призом - бутылку виски.
http://serjant-tom.livejournal.com/42653.html

Мог ли я пройти мимо? Я не мог. И породил следующий, довольно, извините, длинный опус.

Короткая поэма, пропагандирующая пьянство

1.
В пьянстве вообще приятного мало.
Утро. Безрадостная картина:
Руки дрожат, и рожа белее мела,
Или – чтобы поняли в Москве – кокаина.

Небо кажется клетчатым
(Так, бывает, томат,
Взглянув на бутылку с кетчупом,
Понимает: там ад).

Разум кланяется, убывает,
Прощается, да, и не особенно нежно.
Но задумайтесь: раз шестнадцать порций не убивают,
Значит, это для чего-нибудь нужно.

Хочется все забыть, куда-нибудь лечь,
Короче – прочь, нажрался уже, как скот.
Но вот я вот слышал – в аду есть специальная печь
Для тех, кто не допивает скотч.

Короче, пьянству, конечно, бой, от пьянства, конечно, вред.
В этом сойдутся и глянцевый педераст, и щекастый единоросс.
Но вот я вот слышал – от человека, который вообще никогда не врет,
Как виски конкретно спас его один раз.

2.
Терпит бумага, жмется к строке строка,
Строки ласкают друг друга и теплится в них истома.
Хороший рассказ начинается издалека.
Этот рассказ - из подвалов Белого дома.

Дом не простой. В подвалах полно каких-то останков.
Обходи его стороной – там творится всякая жуть.
Говорят, когда был порядок, при Ельцине, в дом регулярно стреляли из танков,
Чтобы хоть как-то его обитателей удержать.

Говорят, там, у самого дна, где тьма,
Нефтяные реки и лифт до ада, -
Ну, неприятно, в общем, весьма, -
Пристанище тайное людоеда.
( Collapse )

Вспоминали недавно в компании старых друзей среди прочего места, где раньше нам было весело. Или хотя бы страшно. Получился не список – мартиролог. Там теперь другие вывески. Или баннеры с надписью «Аренда». Или просто закрытые двери.
Да и мы не те. Но случавшееся иногда достойно мемуара.
Вот, например, был такой клуб – «Парк-Авеню диско». Вообще-то, он пользовался (и заслуженно) дурной славой; мы туда ходить избегали. Однако Бычихин, наш добрый друг, именно там почему-то любил отдаваться стихии танца. И однажды, чтобы лучше постигнуть странный внутренний мир удивительного этого человека, я отправился в «Парк-Авеню».
Он протиснулся на танцпол, а я посмотрел на ровное колыхание тел, вдохнул испарений, и предпочел остаться в баре.
Взял виски, сижу, выпиваю. Никого, заметьте, не трогаю.
И тут вдруг темная бездна танцевального зала исторгает в тихий бар нечто. Я не успеваю даже понять, что происходит, а нечто это уже усаживается мне на колени.
Нежно-девичьего мяса пудов этак восемь. Я и сам человек немаленький, но это плотно прижимает меня к колченогому стулу. Почти невозможно дышать. Пытаюсь хоть как-то осмотреться, хотя бы голову высунуть из-под колыхания безразмерных грудей. Думаю при этом почему-то бессвязно: «А сало русское ебут».
Нечто меж тем берет мою стопочку, спрашивает:
- Это твое?
- Да, - выдыхаю.
И переливает чаровница виски мой в громадный пластмассовый стакан, где что-то мутное пенится. Пиво, наверное.
Сидит, пьет. Я внизу извиваюсь, тщетно пытаясь выбраться.
И тут в зал заходят человек пять пареньков в майках и кепочках. Мрачные такие, поджарые. Пахнут. И первый говорит, тыча в меня (ну то есть в то немногое, что от меня на волю пробивается), пальцем:
- Эй, Натаха, это чо?
И становится мне очень страшно. Ну, просто очень. Я беззащитен. Я малоподвижен. Серьезность настроя натахиного кавалера сомнений не вызывает. И вообще, аромат вокруг такой, как в буквальном, так и во всех метафорических смыслах, что сразу понятно: будет не драка. Убьют и все.
Так жалко себя.
И тут сверху, - из под складок чуждого тела я точно не вижу, откуда, вижу только редкие волосы, крашеные пергидролем, которые оттуда свисают, - раздается рокот:
- Сивый, да ты чо, это так вообще, я даже не знаю, кто это. Вообще чув не при делах. Хули ты опять начал-то.
Натаха поднимается, я выдыхаю, обретая прежние формы. Дева подобно горе, презревшей лень Магомета, движется на ухажеров. На фоне ее они кажутся рыбьей мелочью, трущейся вокруг китихи. Ежатся, отступают. Куда-то на воздух, где начинается сложная полигамная ссора.
Больше я в том славном клубе не был никогда. А теперь его, говорят, закрыли.

Как-то, то есть, что ли я по нему соскучился. Хорошо бы нам сегодня встретиться.

Футбол кончился. Пиво кончилось. На журнальном столике стояли два бокала – пена по стенкам, пена дней, подумал Иванов, хотя каких там дней, глубокая ночь уже, - и горкой на газете высились останки воблы. Потрошеный доспех иссохшего рыцаря. Из-под костей на Иванова смотрела полноватая брюнетка. Маньяк четыре года измывался над Натальей. Бедная Наталья. Зачем вообще Петрович покупает такие газеты. Где Петрович покупает такие газеты. Умеет ли Петрович читать.
Петрович, скорчившись, спал на диванчике, уткнувшись лицом в подушку. Иванов посчитал складки на бритом затылке Петровича. Четыре.
( Collapse )