ivan

Принято считать, будто русские поэты семнадцатого века любовных стихов не писали.
Ну, не знаю. Вот отличные, мне кажется, стихи о любви.

Море мысленное всегда волнуется,
И от волн его корабли сокрушаются.
Темность облачна закрывает свет сердечный,
Разлучение же от тебе наносит мрак вечный.
Огненный столп пути к тебе не являет,
Фараону подобно яко в мори потопляет.
Аще не приидеши ко мне в приятности,
Не смогу стерпети великия печальности.

Про автора не знаем ничего. Только имя - Митрофан (кстати, это акростих). Но какой финал.

(Библиотека литературы Древней Руси, том 18. СПб: Наука, 2014, с. 61)

(Вспомнил пароль неожиданно. Буду складывать сюда цитаты и стишки, здесь все-таки проще найти, чем в ФБ)

Вопрос об изучении Салтыкова не укладывается в академические рамки - он имеет крупный общественный смысл. Это объясняется тем, что его творчество не законсервировано временем, а поныне действует, как революционная сила. Использовать эту силу в нужном направлении, обратить ее с максимальной энергией против "ташкентцев", возродившихся в своих потомках - вредителях, против не ликвидированного еще до конца кулачества, против либералов-оппортунистов, "сидящих между двумя стульями", помпадуров-бюрократов, подавляющих творческую инициативу рабочего класса и широких трудящихся масс, проитив современных глуповцев, "тяпающих головами", - такова обязанность всех тех, что сознает огромную историческую важность развернутого социалистического наступления на ядовитые остатки старого, эксплоататорского общественного строя.

(Предисловие С.Барщевского в книге М.Е.Салтыков-Щедрин, Неизвестные страницы. М.-Л.: ACADEMIA, 1931, с.17)

долого делал, летом еще начал. Пусть полежит.


Чужие сказки

1. Полнолуние

Прежде губы ласкают имя, и только после
Только после губы ласкают тело.
Но не вспомнить, милая, как я звал тебя возле
Городов, населенных птицами, там, где стыло
Белоглазое солнце, и где нас потом не стало.



Про это еще рассказывают историю: было время, мы жили в небе, топали облака, и охотились на птиц, потому что на кого там еще охотиться, но один – молодой, промахнулся, его стрела пробила в небе дыру приличных размеров, и он посмотрел вниз – а там. Там земля, и что-то зеленое, более твердое, чем облака, по которым ходить, говоря вообще, не особенно-то и удобно, а главное – свиньи, свиньи, которые больше, и явно вкуснее птиц. Спустился, проверил, да, зеленое, твердое, вкуснее, позвал остальных, пошли, сначала, конечно, сплели веревку, чтоб до земли достала, потом пошли, и только самая толстая женщина умудрилась застрять в дыре, хотели спасать, но, подумав, решили – пусть остается. Про это мало кто помнит теперь, но вход на небо она заткнула плотно, вернуться не получится, даже если захочешь, некоторые пытались. Иногда ее круглый обширный зад удается разглядеть целиком, и тогда мечтатели не без вздоха произносят: О, полнолуние!

Я забыл твое имя где-то в облачной слякоти.
Ноют сны – вернись, и крылья тоска расправила.
Если я вернусь туда, сны мои, вы ослепнете,
Но на ваше счастье в игре существует правило.
Можно все, и только одно существует правило.

В этом, сны мои, закопана ваша выгода:
Мне нельзя вернуться, поскольку вернуться некуда.


2. Океан

Прошу тебя, Господи, дольше меня води
Вдоль этого берега, где водоросли гниют.
Я не могу понять, для чего тебе столько воды,
Для кого ты создал бездонный этот уют,
Кого укрывает синее полотно,
Кто там на дне, и какую готовит весть
(Я ведь даже не знаю, есть ли там дно, но
Утопленники говорили – есть).

Я как мальчишка, я убежал из школы
К чаше без дна, которой нельзя пролиться,
Век бы смотрел на рыжие эти скалы,
Книги забыв, будто буквы читал их лица.

И пока ты не скажешь: – Вон!
Я хотел бы, Господь, застыть.
Стать как они, перенять их стать.
Спать.
Во сне считая выдохи волн.

3. Я. Тебя (Он говорит ей)

Ночь - нечистое насекомое
(Славно, что в строку не лезет "словно"),
То есть самое время сказать тебе самое невесомое,
Самое мое слово.

Я. Тебя. Подчиняюсь року,
То есть - снова в волосы руку,
В ту же реку и в ту же драку,
Чтобы тесно в горле сделалось крику.

Нужно нежно, но можно грубо,
Я. Тебя. Не совру - "до гроба".
Что ж вы, ангелы, не дуете в трубы?
Самое ведь важное, чтобы
Господь увидел сквозь эти крыши,
Как - дозревая, зверея, смея, -
Ты становишься мира краше,
А я превращаюсь в змея.

Я умею дышать огнем.
Где был город, теперь стал пепел.
Море бьется в стены, а в нем -
Я. Тебя. То есть море. Выпил.

Я жалеть не умею, когда я змей,
Я умею - зной,
Я умею - май,
Я. Тебя. Умею. Но знай -

Когда все эти тайны делаются никчемными
И сон на месте имени ставит прочерк,
Я умею светлыми искрами в небо черное,
Чтобы сделаться сказкой для этих. Которых. Прочих.

4. Скала (Она говорит ему)

Мой, тяжелый, большой, скала.
Не твоим ли телом планета эта согрета?
Век бы рядом с тобой спала,
Только ночь догорает, как сигарета.

И шепну ли  – всегда одинаково одинокому:
Не молчи, говори, звени…  Извини,
Раз рассвет, и разгладить некому
Неба смятые простыни.

 Я много думаю о вещах, которые мог бы сделать, но увы. Я даже помню хорошо кучу ситуаций, в которых стоило бы вести себя по-другому, однако… Тем более, там, как правило, болезненно однообразные сценарии: вот мы сидим в баре, вот я понимаю, что следует предпринять, а вот Макс говорит – «Девушка! Еще триста!» и мы опять сидим в баре.

Ну, или Алмат говорит. Или Дэн. Или Илюха. Или даже я. Нередко – я. Какая разница. Всегда находится человек, не ко времени вспоминающий волшебные эти слова.

Но это – упущенные возможности, о которых я хотя бы знал. Знал, знаю, продолжаю оплакивать и так далее. А ведь есть еще куча потерянных шансов, о которых я даже не догадывался.

Обдумывал я как-то достойный ответ на комментарий одной достойной же дамы. Не просто, кстати, достойной, но еще и высокопоставленной: пресс-секретарь мультипликационного персонажа, не всякому так везет. И меня вдруг – как молнией по сердцу!

Я сообразил, что совсем еще недавно можно было безнаказанно пропагандировать гомосексуализм несовершеннолетним. Да. Что, во-первых, красиво, а во-вторых, - имеет определенную инвестиционную привлекательность. Сидят же и в Думе любители, и даже, страшно сказать, в Администрации. Ну, по крайней мере, поговаривают злые языки.

И я мог бы озолотиться, пропагандируя несовершеннолетним гомосексуализм, а мне даже и в голову не приходило, что такая дорога к богатству и славе открыта! А теперь все, поздно, закон не велит.

Скептик скажет: - Иван, но ведь ты даже не гей! И что? А вы что, думаете, люди, которые для Макдональдса рекламу придумывают, едят в Макдональдсе? Или – пример более наглядный: возьмем Киселева с Соловьевым. Холеные, богатые, неплохо образованные, подозреваю, мужчины. При этом месяцами агитируют страну за сползание в нищету и мракобесие. И ничего, с успехом агитируют.

Так что, глядишь, и я бы справился, но… Грусть, боль, печаль.

Вороне как-то Бог послал посла

С депешею: Ворчливая ворона!

Почто стучишь в небесные ворота

И множишь дело зла?

Почто кричишь поносные слова?

Почто, скажи...

Но, подбоченясь гордо,

Ворона каркнула во все воронье горло.

Бог умер.

С ним была плутовка такова.

1.       Длинное стихотворение с эпиграфом

Когда он кончил, был день.
В.Ф.Ходасевич. «Державин».

Не люблю любить. Любовь это лед.
Если лужа – то в луже погибнет флот.
Если шепот, рухнут все города.
Это счет за четыре тысячи лет,
То, чего не увидел Лот.

Это  такое да,
Которое страшнее, чем нет.

В раскаленной Москве, в пустой ее темноте
Бывшее с нами однажды утонет, и
Останутся пятна кафе, в которых сидят не те.
Потому что все не те, кто не ты.

И некуда ехать, но ждет такси,
И снится дождю, что завтра потоп,
А  я просто  должен найти слова для своей тоски,
И только потом, потом -

Потом выжигают глаза глаза,
И в пальцах огня ледяного иглы
У границы слов, или даже за,
Или –
Если это слова, их ангелы молвили.
Эти слова не слова, а молнии.
Там, где нет тебя и меня,
Плоть сильнее, чем имена.

Найти на ощупь, умереть около,
Ненадолго или навечно, но
Солнце лучами царапает окна,
Значит, кончилась наша ночь.

Розовеет утра тонкая кожица.
Время врет.
А я ведь говорил тебе, кажется,
Что любовь – это лед?

2.       Короткое стихотворение без эпиграфа.

Явится однажды филолог с лупою
(Кстати, это называется слава)
И докажет,  что каждое мое слово
О тебе, моя глупая.
 

Я вообще плохой и злой человек. Так уж вышло. Я этим не кичусь, и мне это не нравится. Я даже пытаюсь с собой бороться как-то: не ввязываться, например, в сетевые склоки. Не отвечать по возможности на реплики людей, которые стараются меня как-нибудь этак уязвить. Человек я немолодой, знаю про себя достаточно, чаще всего понимаю, что могу быстро язвителю сделать обидно и больно. Но доказывать такие вещи малознакомым или вовсе незнакомым людям – как-то что ли глуповато. Чего ради?

Впрочем, не всегда, конечно, получается удержаться. Потом стыжусь. (Вот некоторое время назад повесил в Фейсбуке фотографию статьи из какой-то сельской газеты. Что-то о происках главы поселения, кажется. Вора, разумеется, и негодяя.  Но не в том дело. Дело в заголовке. «Мы живем под собою, не чуя страны». Запятая важна. Пришла в комментарии неведомая мне женщина. «Вы зачем, - пишет, - так издеваетесь над этими великими строками? Кто вас учил ставить запятые?! Вы хоть знаете, ЧЬЕ это стихотворение?!!!» Речь, повторюсь, о сфотографированной полосе бумажной газеты. Грешен, не удержался. «Это, - пишу,-  что,  стихотворение что ли какое-то?» Ну, в общем, полчаса еще развлекался, потом зашел на страницу собеседницы. Пожилая, с идеями, переживает, похоже, за страну всерьез. Я ведь тоже. Так стало неприятно. И не извинишься уже после нескольких обидных шуток, смысл которых она начала понимать только к концу беседы.)

Но есть свойства, которые учусь давить в себе без жалости. Злорадство, например. Бедам чужим радоваться – это совсем уже что-то нечеловеческое. Тем более – смертям, как теперь принято и модно. В силу безволия борьбу, бывает, проигрываю, но хотя бы помню, что злорадство – чистая, беспримесная гнусь.

Однако нынче искус очень уж стал велик. Люди не понимают совсем простых вещей. Люди, взгляды которых мне не нравятся, но это как раз не важно. Раз за разом тусовка за тусовкой пускается в обезьяньи какие-то скачки, почувствовав, что ее идеи совпали с государственной повесткой. Руки потирают, предвкушают немыслимые радости.

Прознает государь о необыкновенной мудрости нашей, и пожалует нас генералами.

Но дело в том, что у нынешнего режима есть одна занятная черта: главными его врагами являются не носители каких-то там определенных идей, а просто – носители идей. Люди с убеждениями. Способные за свои убеждения хоть как-то бороться. Именно поэтому человеку внутри себя честному, даже из самых завзятых путинистов, ничего, кроме роли попутчика, которого, попользовавшись, в лучшем случае, выбросят, в принципе не светит.

В лучшем выбросят, в худшем – поломают. Мы это даже в течение т.н. «русской весны» не раз уже наблюдали.

Сегодня я прочел сначала новость: «Нацболы отказываются от лозунга «Россия без Путина». Ну, дело хозяйское. Потом – запись в твиттере одного из активистов-лимоновцев: «А "отважным скотам" (термин Лимонова), заскочившим на крышу высотки,  нужно поломать конечности. Тюремный срок для них - чересчур жестоко».

И подумал – поскольку, повторюсь, никакому убежденному человеку здесь не избежать неприятностей, а чем радикальнее убеждения, тем неприятности ближе, - повод испытать злорадство скоро будет.

И кажется, вопреки моим собственным убеждениям, выше смутно сформулированным, - вполне законный повод.

Памяти убитых хрущевок

1

Сначала яма и в яму сваи.

Потом ползет на этаж этаж

Потом его набивают снами.

Как подушку, слепыми снами.

Зовут его – дом. Добавляют – наш.

Завозят мебель, заводят семьи.

Уже не помнят про новоселье.

А потом

Перестают различать года,

Потому что – зачем? Потому что дом -

Это и есть всегда.

И вот он смотрит стеклом копченым.

Днем внутри только дети со стариками.

Вечером улей. Люди как пчелы.

И тараканы. Как тараканы.

Жены подоконники полируют локтями.

Мужья темноту растворяют в водке.

А дети жизнь нарезают ломтями

От первой драки до первой ходки.

Рвется там, где тонко.

Выходит порою лихо.

Помнишь, Тонька, ну, из первого, Тонька?

Там еще на двери написано: «Тонька – шлюха».

Кашу не варила, парням врала, этому дала, этому дала, этому не дала. Короче, дела: приходит к ней хахель, и слышит – из ванной кашель. Там, значит, еще один хахель. Ну, хахеля хахель башкой об кафель.

Фигня с мужиками:

Сходили к Тоне.

Один на зоне,

Другой в коме.

На год разговоров у бабок в доме.

Любят, рожают, мрут.

Иные сходят с ума.

Летом можно на шашлыки, на пруд.

А зимой зима.

2

К соседке сосед стучит.

И не сказать, чтобы смело,

Но одиночество смыло

Робость, доело стыд.

Стоит у двери, стучит,

И сердце его стучит.

Стук – и по телу ток.

Душит в руке цветок.

И ноги стали ватными, а руки стали потными, лицо покрылось пятнами. Но, кажется, ухаживания признаны приятными.

И улыбается соседка хитро, и ставит гвоздику в бутылку из-под ситро.

Конечно, она, как луна, кругла,

И не может похвастаться гибкостью стана,

Но изучила – уж как смогла –

Правила хорошего стона.

Слушают стоны тонкие стены,

И мальчик в кровати за тонкой стенкой,

Думает про чужие страны,

А еще – про варенье с пенкой.

Мальчик мечтает об идеале и след оставляет на одеяле.

3

Я жил в таком.

Я лез в рубашке мятой

С земли на небо – с первого на пятый –

Пешком.

Там кухня, узкая, что гроб,

И в красной чашке черный чай,

И дом был мой, а я ничей.

И я любил его, хотя бывал с ним груб.

Теперь он труп, а я пока не труп.

4

Когда дом убивают, первыми

Выламывают почему-то рамы.

Были глаза – получились раны.

И уже провода, будто нервы, порваны,

И жизнь превращается в кучу хлама, мама.

Остов шкафа, скелет дивана,

Титаником – ванна,

Чугунная, кверху днищем.

Раскрытые книги как убитые бабочки.

Штукатурка. Рваные тапочки.

И медведь, здоровенный, плюшевый,

В красной дурацкой шапочке.

Жили-были. Зачем - не спрашивай.

Вообще ни о чем никогда не спрашивай,

Потому что мы всегда находим не то, что ищем.

5

Чтобы родить человека, нужны двое.

Ласки, шепот и пот.

Чтобы сделать живое, требуется живое,

Без любви живого к живому живое не оживет.

Это не сложно, не нужно дум, -

Каждый учится сам,

Не из книг.

А чтобы родился дом, нужно убить дом.

Домам теснее, чем нам.

Домам еще теснее, чем нам.

Теснее, чем нам в них.

Вечер. Тихий провинциальный город. Машин мало — хотя я в квартале от главной улицы. Белая стена монастыря. Пахнет свежескошенной травой, которая тут же, под стеной, и сохнет. Березки, домики деревянные. В общем, как принято в Москве выражаться, - Русь.

Вдоль стены шагаю я без цели, а навстречу мне, как выяснится через минуту, с целью — человек.
Человек лет неопределенных, одет в рубаху, бывшую некогда белой, идет замысловато. Тело его изогнуто, - этакая полудуга, и движется он зигзагами. Вот-вот, кажется, рухнет человек в пахучие травы. Но нет. Держится.
Тормозит. Глаза — белые, как рубаха. Ну, то есть, именно — как рубаха. Мутновато-белые. На лице — ссадины. Он даже не пьян. Про человека, который хоть изредка трезвым бывает, можно сказать — пьян. Про этого — нет. Он просто всегда такой.
- Дай мне денег, пожалуйста! Мне очень надо! Понимаешь!
И так это естественно, что я отдаю ему всю мелочь.
- Спаси бог!
Иду дальше. Сворачиваю за угол. Любуюсь резьбой наличников и странными надписями на заборах. «Будулай форева», например. И тут навстречу мне — старый знакомый. Зигзаги все те же.
- Дай денег, пожалуйста! Мне очень надо!