В обвинительном заключении по делу Николая Заболоцкого утверждается, что в 1935 году в Ленинграде была создана право-троцкистская организация писателей. Цели организации - воспитание молодых советских писателей в право-троцкистском духе и публикация враждебных советскому строю произведений. Некоторые члены заводили разговоры и о терроре против советского руководства. Приказы организация получала из парижского троцкистского центра от некоего Кибальчича. Следствием, пишут, доказано, что в 1931 году в организацию вступил обвиняемый Заболоцкий. И ничего, посадили, отсидел.
В короткой мемуарной записке про арест и заключение Заболоцкий пишет, что очень растерялся, когда его в НКВД начали бить и пытать. Много думал и пришел к единственно возможному умозаключению: в самом центре Ленинграда, под носом у властей, НКВД захватили фашисты, с тем, чтобы убивать советских людей и дискредитировать советскую власть. В камере обсудил открытие с неназываемым по имени «старым партийцем». Оказалось, что и тот иных объяснений происходящему не видит. Святые были люди.
Принято считать, будто русские поэты семнадцатого века любовных стихов не писали. Ну, не знаю. Вот отличные, мне кажется, стихи о любви.
Море мысленное всегда волнуется, И от волн его корабли сокрушаются. Темность облачна закрывает свет сердечный, Разлучение же от тебе наносит мрак вечный. Огненный столп пути к тебе не являет, Фараону подобно яко в мори потопляет. Аще не приидеши ко мне в приятности, Не смогу стерпети великия печальности.
Про автора не знаем ничего. Только имя - Митрофан (кстати, это акростих). Но какой финал.
(Библиотека литературы Древней Руси, том 18. СПб: Наука, 2014, с. 61)
Сначала бабушка пришла и говорит: - Ты чего-нибудь хочешь? А я хочу ничего. Тут у нас с родным языком спор: я знаю, что должен сказать «ничего не хочу», конечно. Но меня гипнотизируют двойные отрицания. «Не хочу ничего» значит «хочу всего», а я не хочу всего. Я хочу именно ничего. Чтобы ты не уходила, может быть. Но не это главное. Главное, я обидеть ее не хочу. Ей же надо помочь мне. И я говорю: - Рисовой, наверное, каши. Она говорит: - Хорошо. Ушла. Но лицо все время прятала. Отворачивалась как-то. Видел мельком. Страшно. Я же знаю, что она умерла. И оттуда, где она теперь, кто угодно может прийти. Про это миллион фильмов. Ну, не миллион, много. Не надо придираться к словам. Продираться когда к ним приходится – к нужным через ненужные – это еще можно понять. А придираться незачем. И вот теперь я хочу. Я хочу попросить принести мне фотографию бабушки. В комнате у меня, в столе есть ее фотография. Мне надо посмотреть на фотографию, чтобы понять, она ко мне приходила, или все-таки не она. Я внутри головы не могу посмотреть. Там все плавится. Сверху вниз течет. Как пластмасса, если поджечь. Кусок пластмассы на палку и поджечь. Это называлось «капать». Ты бомбардировщик. Внизу пылают дома. Огненный дождь. Как в голове сейчас. Хотя там не дождь. Что-то вроде озера. Но тут сложность: она ведь умерла. Как я объясню, зачем мне фотография? Если по-настоящему объяснять – подумают, что я сошел с ума, а я не сошел. Можно не по-настоящему, но ситуация сейчас не такая, чтобы тратить силы на ненастоящие дела. Сил нет.
Внутри горячо, а снаружи холодно. Накануне приснилось, что мы в Индии, но в Сочи, там Олимпиада, а сразу за стадионом, - поле, обнесенное забором. Солидные бревна, связанные веревками. И я ворота открыл, а оттуда на меня тигр. Черный тигр шестикрылый. Это у Некрасова, вот уж от кого не ждешь. А на меня обычный, в полоску. И я понимаю, что все. Но убегаю, а что делать-то, не стоять же. Он догоняет, конечно, легко, и начинает есть, не больно, кстати, совсем, а потом бросает почему-то. Встань и иди. Иди и смотри. Встаю, иду. Смотреть на прыгунов с трамплина. Трибуны дурацкие – много ярусов, крыши, все из каких-то палок. И нет никого. Ветер мусор гонит вдоль. Вдаль, ты хотел сказать. Нет, вдоль. Что хотел, то и сказал.
Я потом даже сонник читал. Пишут: на вас нападет опасный враг. Но если не съест вас тигр – значит, все хорошо кончится. Вот, может, теперь все и кончается. Черный, шестикрылый.
И кружит над ними с хохотом черный тигр шестокрылат. Это если быть точным. Сил нет быть точным. О Господствах, Силах и Властях. Псевдо-Дионисий. Слабо главу-то вспомнить? Седьмая или восьмая.
( Collapse ) Господства, Силы, Власти и еще святые. Баба Поля, старушка, которую сидеть со мной оставляли, когда мне было года три. Таскала за руку по аллеям. Молча. Я любил со взрослыми обсуждать все, что вижу. А с ней не получалось. Ей нечего было мне сказать. Но зато она была богомольная. Бегала пешком каждое воскресенье в село, где церковь сохранилась. Пятнадцать километров. Приносила просвирки. Смешные такие булочки. Снизу- квадратные. Сверху – круглые. Крест и непонятные буквы. Пальцем гладить приятно. Совсем без вкуса. Но надо было есть – от них здоровье. Сказать ей было нечего, но с ней и молчать получалось. Я ходил с ней и перечислял в голове все, что вижу. Наш дом. Соседский дом. Дерево. Дерево. Дерево. Кошка. Букашка. А потом, когда мне было четырнадцать. Или пятнадцать. Я тогда думал, что в церкви что-то такое знают. Тайну, которая больше, чем буквы в Евангелиях. Настоящую правду. Все пробовал понять. Я взял здоровенный том «Истории византийской живописи», второй, где репродукции. Бог-слово сделался человеком, чтобы мы могли быть обожествлены. Темные лица. Страшные слова. Пантократор, например. Или Одигитрия. Я взял толстый том и пошел к ней. Она должна была мне сказать. Она знала. Она туда бегала пешком, всю жизнь. Пятнадцать километров. И обратно пятнадцать. Она открыла и стала вдруг повторять: - Святые, святые! И заплакала.
Она неграмотная была. А готовила не керосинке. Жутко воняло у нее дома.
Теперь-то я и сам знаю тайну. Просто признаться боюсь, даже сам себе. Но ладно, раз такой день сегодня. Нет никакого специального смысла. Там, в этих тонких книжках, очень простые слова. Совсем простые. И вот как оно там написано – так все и есть. И, наверное, будет. Знать это страшно, вот я и боюсь. Холодно, страшно. Снаружи холодно, а внутри жарко. И черный тигр шестокрылат.
Холодно, страшно. Это Варлам Шаламов. Нет, не пришел, никто сюда не возвращается ко мне, между прочим, где моя рисовая каша. Не пришел, а я просто про него подумал. Он ведь что объяснил? Тоже простые вещи. Когда тебе начнут ломать пальцы. Или там изощренно пытать. Или просто бить и не кормить. И вокруг мерзлая земля. Нет никаких гарантий, что ты сможешь остаться человеком. Это вообще ни от чего не зависит. Вроде лотереи. А главное, тем, кто ломает тебе суставы, скорее всего, наплевать, сможешь ты или нет. У них просто такая работа – ломать суставы.
Ломит, кстати, кости.
Ну и поэтому – я сейчас не знаю, он это сказал, или я так понял, - человеком надо оставаться хотя бы тогда, когда никто тебя выбирать не заставляет. Он думал, это просто. Я, собственно, потому и вспомнил, - он тоже ведь был святым. Вот и говорил слова свои незаживающие. А стихи плохие писал. Но это между нами. Зря, конечно.
И вкушают ныне святые вечную сладость. Про сладость что-то еще. Да, про сладость. Чтобы про сладость – сначала надо пройти с бабушкой через садик. Это парк, который никто не называет парком. Деревья и вокруг забор. Гнилые штакетины. Старое все. Деревья тоже пахнут старостью. Если пройти через садик и перейти улицу, окажешься как раз у магазина тети Мани. Беленый кирпич, внутри сыро и холодно. Всегда. Дверь аркой, тетя Маня – огромная в белом и шутит. И когда мы уходим уже – дает просто так несколько слипшихся карамелек в сахарной крошке. Это сладость и есть. Там еще дверь здоровенная, железная. Сначала тетя Маня закрывает дверь. Потом – поверх – стальной запор. Черная полоса с пробоем. Из стены арматуры кусок маленькой ржавой дугой. Он и входит в пробой, а в него висячий замок. Входит в пробой, но нет, я тогда и не думал, что здесь скрывается тайна любви. Это потом нас испортило чтение книжек.
То есть здесь бы о вас, подруги, но. Пусть остается но.
Бабушка или кто она там, так и не вернулась. Никакой мне рисовой каши. Ну, не очень-то и хотелось. Я хочу ничего. Внутри жарко, снаружи холодно. Темно, темно.
(Вспомнил пароль неожиданно. Буду складывать сюда цитаты и стишки, здесь все-таки проще найти, чем в ФБ)
Вопрос об изучении Салтыкова не укладывается в академические рамки - он имеет крупный общественный смысл. Это объясняется тем, что его творчество не законсервировано временем, а поныне действует, как революционная сила. Использовать эту силу в нужном направлении, обратить ее с максимальной энергией против "ташкентцев", возродившихся в своих потомках - вредителях, против не ликвидированного еще до конца кулачества, против либералов-оппортунистов, "сидящих между двумя стульями", помпадуров-бюрократов, подавляющих творческую инициативу рабочего класса и широких трудящихся масс, проитив современных глуповцев, "тяпающих головами", - такова обязанность всех тех, что сознает огромную историческую важность развернутого социалистического наступления на ядовитые остатки старого, эксплоататорского общественного строя.
(Предисловие С.Барщевского в книге М.Е.Салтыков-Щедрин, Неизвестные страницы. М.-Л.: ACADEMIA, 1931, с.17)
Надеюсь, журналисты сегодня кое-чему научились, и таких, кто ждет от государя внятных ответов, не осталось вовсе. Поэтому в следующем году пресс-конференция пройдет интереснее, с учетом передового опыта кировчан.
- Владимир Владимирович, я Петр Петров, агентство РИА. Вопроса нет, просто машину продаю, «Форд Фокус» синий, пробег по России 400 тысяч, 2009 года, цена договорная, звонить 8 903...
- «Саратовский гармонист», Владимир Владимирович, дело такое — сауна на Кировском, круглосуточно, наш девиз — «Возможно все за ваши деньги», 8 927... Цены божеские, девочки ртищевские!
- «Калининградский вестник», сыр нормальный, хамон, мы привезли, обращайтесь после прессухи...
- Молодежная газета "Стамеска", орган движения "Сеть", фамилию называть не буду, я в федеральном, но это, короче, если кому долг надо вернуть, я номерок шепну, процент у нас реальный, ты чего снимаешь, камеру убрал, сука!
В целом было живенько, опять же, квас, но я бы отметил два момента. Не то, чтобы ключевых, просто меня это заинтересовало:
1) Общее впечатление: представления президента о текущей ситуации в стране и мире вполне соответствуют тому, что внушает россиянам телевизор. Народ и вождь едины вполне.
2) Частный момент — ответ по поводу борьбы с пятой колонной».
Цитата: «Но всё-таки грань между оппозиционерами и «пятой колонной» – она внутренняя, её трудно увидеть внешне. В чём она заключается? Оппозиционер, даже очень жёсткий, он в конечном итоге до конца борется за интересы своей Родины. А «пятая колонна» – это те люди, которые исполняют то, что продиктовано интересами другого государства, их используют в качестве инструмента для достижения чуждых нам политических целей».
То есть проблема объявляется мистической, переносится в область прозрений и самосозерцаний. Теоретически, видимо, я должен, самого себя познав, ответить на вопрос — пятая колонна я, которую используют, или борец за интересы родины. Тварь бесстыжая или право имею. Практически же это означает, что никаких внятных критериев нет (опять же, если меня используют грамотно, я и не должен понимать, что меня используют), и карать за предательство можно кого угодно, произвольно назначая виноватых.
"Материнский инстинкт – один из базовых инстинктов любого живого существа. Все биологические особи, за редким исключением, следуют этому чувству со времен образования мира... И только человек, искалеченный «благами цивилизации», все чаще и чаще засыпает свои врожденные глубинные чувства колючим песком мелочных устремлений к получению сиюминутных удовольствий. Не любит и не бережет родителей, рожает и бросает на произвол судьбы детей, живя эдакой «былинкой на ветру», без корней, без кроны, без высоких устремлений, с небольшим набором низменных желаний.
Однажды одна такая былинка, носящая в миру имя Людмила, прислонилась к другой былинке, покрупнее, по имени Сергей. Родился сначала один мальчик, нарекли Виталием, следом сразу другой, получивший гордое имя Игорь, а спустя еще время – дочь с редким именем Доминика. И, хотя биологическим отцом всех малышей был Сергей, документально он являлся папой только одному – старшему Виталику. Учитывая, что родители пили беспробудно, даже страшно представить, в каких условиях росли эти дети".
Угадать невозможно, потому что это фрагмент пресс-релиза Управления федеральной службы судебных приставов по республике Крым.
Прежде губы ласкают имя, и только после Только после губы ласкают тело. Но не вспомнить, милая, как я звал тебя возле Городов, населенных птицами, там, где стыло Белоглазое солнце, и где нас потом не стало.
Про это еще рассказывают историю: было время, мы жили в небе, топали облака, и охотились на птиц, потому что на кого там еще охотиться, но один – молодой, промахнулся, его стрела пробила в небе дыру приличных размеров, и он посмотрел вниз – а там. Там земля, и что-то зеленое, более твердое, чем облака, по которым ходить, говоря вообще, не особенно-то и удобно, а главное – свиньи, свиньи, которые больше, и явно вкуснее птиц. Спустился, проверил, да, зеленое, твердое, вкуснее, позвал остальных, пошли, сначала, конечно, сплели веревку, чтоб до земли достала, потом пошли, и только самая толстая женщина умудрилась застрять в дыре, хотели спасать, но, подумав, решили – пусть остается. Про это мало кто помнит теперь, но вход на небо она заткнула плотно, вернуться не получится, даже если захочешь, некоторые пытались. Иногда ее круглый обширный зад удается разглядеть целиком, и тогда мечтатели не без вздоха произносят: О, полнолуние!
Я забыл твое имя где-то в облачной слякоти. Ноют сны – вернись, и крылья тоска расправила. Если я вернусь туда, сны мои, вы ослепнете, Но на ваше счастье в игре существует правило. Можно все, и только одно существует правило.
В этом, сны мои, закопана ваша выгода: Мне нельзя вернуться, поскольку вернуться некуда.
2. Океан
Прошу тебя, Господи, дольше меня води Вдоль этого берега, где водоросли гниют. Я не могу понять, для чего тебе столько воды, Для кого ты создал бездонный этот уют, Кого укрывает синее полотно, Кто там на дне, и какую готовит весть (Я ведь даже не знаю, есть ли там дно, но Утопленники говорили – есть).
Я как мальчишка, я убежал из школы К чаше без дна, которой нельзя пролиться, Век бы смотрел на рыжие эти скалы, Книги забыв, будто буквы читал их лица.
И пока ты не скажешь: – Вон! Я хотел бы, Господь, застыть. Стать как они, перенять их стать. Спать. Во сне считая выдохи волн.
3. Я. Тебя (Он говорит ей)
Ночь - нечистое насекомое (Славно, что в строку не лезет "словно"), То есть самое время сказать тебе самое невесомое, Самое мое слово.
Я. Тебя. Подчиняюсь року, То есть - снова в волосы руку, В ту же реку и в ту же драку, Чтобы тесно в горле сделалось крику.
Нужно нежно, но можно грубо, Я. Тебя. Не совру - "до гроба". Что ж вы, ангелы, не дуете в трубы? Самое ведь важное, чтобы Господь увидел сквозь эти крыши, Как - дозревая, зверея, смея, - Ты становишься мира краше, А я превращаюсь в змея.
Я умею дышать огнем. Где был город, теперь стал пепел. Море бьется в стены, а в нем - Я. Тебя. То есть море. Выпил.
Я жалеть не умею, когда я змей, Я умею - зной, Я умею - май, Я. Тебя. Умею. Но знай -
Когда все эти тайны делаются никчемными И сон на месте имени ставит прочерк, Я умею светлыми искрами в небо черное, Чтобы сделаться сказкой для этих. Которых. Прочих.
4. Скала (Она говорит ему)
Мой, тяжелый, большой, скала. Не твоим ли телом планета эта согрета? Век бы рядом с тобой спала, Только ночь догорает, как сигарета.
И шепну ли – всегда одинаково одинокому: Не молчи, говори, звени… Извини, Раз рассвет, и разгладить некому Неба смятые простыни.
Перечитывая Щедрина, обнаружил в "Пошехонских рассказах" готовую колонку любого практически публициста "Известий". Берите, самопровозглашенные писатели, пользуйтесь, не такие нынче времена, чтоб редактор кражу заподозрил:
Старики наши правы, - писал он на другой день после приключения с Рыжим, - хотя отрезвление и провозглашается у нас бесспорно совершившимся фактом (не он ли, бессовестный, несколько дней тому назад и провозгласил это!), но действительно ли мы все отрезвились - на это и ныне никто, по совести, утвердительно ответить не может. Напротив, можно скорее ожидать отрицательного ответа, а вчерашний случай с Иваном Рыжим как нельзя убедительнее доказал это. Мы не отрицаем, что здравый смысл пошехонцев и на сей раз восторжествовал, но тот же здравый смысл должен был подсказать им, что Рыжий не мог злоумышлять один, без пособников и укрывателей, а между тем где эти пособники и укрыватели? Мы их не видим по той простой причине, что никто их не искал. Нет, господа! одной жертвы недостаточно! Как ни прискорбно сознавать, что общее благо достигается только ценою человеческих жертв, но так как исторический опыт возвел это правило на степень аксиомы, то не следует уже останавливаться ни перед количеством, ни перед качеством жертв. Многие полагают, что принадлежность к "интеллигенции", как смехотворно называют у нас всякого не окончившего курс недоумка, обеспечивает от исследования, но это теория несправедливая. Это теория, отживающая свой век и совершенно неприменимая в таком глубоко-демократическом обществе, как пошехонское. У нас исключение в этом смысле могут составлять лишь те "особливо отмеченные", которых имена слишком неразрывно связаны с историческими судьбами Пошехонья, или же те, кои постоянным трудом и отличными способностями приобрели выдающиеся по своим размерам материальные средства. Но, и эти исключения допускаются единственно потому, что описанные выше качества заключают сами в себе достаточный залог благонадежности. Затем все, богатые и бедные, знатные и незнатные, интеллигентные и неинтеллигентные, все должны подлежать исследованию. И чем больше приведет за собой это исследование искупительных жертв, тем действительнее будут результаты.
